В тексте обсуждается трансформация беларусского «социального контракта» — от формулы «стабильность в обмен на молчание» к модели «мир вместо справедливости». Эксперт объясняет, почему после 2020 года исчезло пространство «голоса», как работают стратегии лояльности и ухода, почему молодёжь 18–24 стала заметно лояльнее.

Ниже представлена текстовая версия стрима цикла Банка идей и Еврорадио «Беларусь 2030». В беседе участвуют социолог Филипп Биканов (далее — Ф.Б.) и журналистка Ольга Лойко (далее — О.Л.). Полная версия стрима ниже.

О.Л.: Филипп, социальный контракт активно обсуждали в 2009 году, потом интерес угас. Почему?

Ф.Б.: Социальный контракт – это не беларусское изобретение: идея уходит корнями к философии XVIII века. В 2009 году Беларусский институт стратегических исследований (БИС) под руководством Виталия Силицкого пытался объяснить, почему беларусское государство остаётся устойчивым, хотя ни богатства, ни реальной демократии в нём нет. Репрессии есть, но на штыках долго не удержишься — значит, есть нечто ещё. Так появилась метафора социального контракта — негласного соглашения между обществом и государством. Общество соглашается на ограниченные политические права в обмен на стабильность, социальную защищённость и элементарное уважение со стороны власти.

Как работал старый социальный контракт по-беларусски

Ф.Б.: Исследователи выделяют три возможные стратегии поведения граждан при нарушении контракта: лояльность – соглашательство, уход в «тень», внутренняя эмиграция и голос – протест. До 2020 года модель выглядела так: государство обеспечивает минимальную социальную стабильность, а люди не вмешиваются в политику. Можно было тихо «бухтеть» в Фейсбуке и спокойно жить. Главное — не переходить к «голосу». Махать красно-зелёным флажком не требовалось. Репрессии были точечными. Как писал Силицкий, это превентивный авторитаризм.

Контракт держался, пока власть соблюдала хотя бы внешние формы уважения. Но в ковид и особенно летом 2020 года это уважение исчезло. Люди увидели, что государство не выполняет даже базовые обязательства — и те, кто раньше предпочитал уход, впервые выбрали голос. Для многих сработал триггер: «Вы перестали нас считать людьми». Это стало одной из причин массового взрыва протестов. После 2020 года всё изменилось. Пространства для голоса в стране нет вообще. Уход снова стал возможен — не внутренний, а настоящий, физический: эмиграция, дистанция от государства.

Молодёжь: новая лояльность

О.Л.: Сейчас власть делает ставку на молодёжь — льготы, программы, «патриотические» кампании. Сработало?

Ф.Б.: По последним данным, молодёжь 18–24 лет — самая лояльная группа. Они чаще занимают прорежимные и даже пророссийские позиции, реже смотрят независимые медиа. В 2020 году это поколение было подростками. Они видели протест, но не участвовали в нём, зато выросли в атмосфере, где красно-зелёное стало нормой. Возможно, это результат целенаправленной работы государства — школа, университет, TikTok и Instagram, всё заполнено «патриотическим» контентом. А может, это реакция на травму родителей, которые быстро «вышли» из протестной волны. Многие семьи передали детям установку: «Политику оставь, живи спокойно».

Уничтоженная социология

О.Л.: Режим уничтожил независимую социологию, хотя именно она могла бы подсказать, чего на самом деле хотят люди.

Ф.Б.: Да, ирония в том, что Лукашенко в 2019-м публично сказал: «Давайте заключим новый социальный контракт: за 50 % вашего благосостояния отвечаю я, за 50 — вы». Очевидно, кто-то из академических кругов донёс до него эту идею. Лукашенко  воспринимает контракт буквально, как сделку, а не как метафору общественных отношений.

Исследователи ещё в 2014 году зафиксировали: контракт ухудшился — государство даёт меньше, требует того же. По данным Chatham House за 2024 год, старая модель «стабильность в обмен на молчание» больше не работает. Общество «не взорвалось» — потому что риск перемен кажется выше, чем риск стагнации.

«Могло быть хуже» — универсальное оправдание

Ф.Б.: Социальный контракт сегодня — это «мир вместо справедливости». Главное, чем довольны люди, — нет войны. Добавим базовые услуги (медицина, образование) и ощущение небольшого экономического улучшения — и получаем набор: «есть работа, растут зарплаты, покупаются квартиры, и нас не бомбят».

После начала полномасштабной войны доверие к власти повысилось: внешняя война стала ресурсом внутренней стабильности. Плюс важный сдвиг ожиданий: люди меньше ждут прямых денег, больше — возможность зарабатывать. Смысл запроса:  «Не мешайте жить»,  «Мы вас не трогаем, вы нас — тоже».

О.Л.: Это же оптика «могло быть хуже»?

Ф.Б.: Верно. Сравнение идёт не с Польшей, а с Сирией: «у нас тихо — уже хорошо». Это не только беларусская черта, но у нас она работает особенно заметно — в пользу власти.

Деньги кончились: что будет без российских дотаций?

О.Л.: Базой любого социального контракта являются деньги. Долгие годы ключевым ресурсом были российские дешёвые кредиты. Сейчас власти прямо говорят: «В следующем году у России занимать не планируем».  Как это изменит контракт?

Ф.Б.: Есть важная вещь, почти не изменившаяся с 2009 года: зависимость общества от государства как работодателя. Тогда в госсекторе было около 70 % занятых, сейчас — порядка 50 %. Половина рабочей силы — на краткосрочных контрактах. В такой конфигурации у людей мало доступных стратегий выхода — кроме лояльности. Кадровый голод кое-где позволяет отдельным специалистам «уходить», но для большинства всё будет зависеть от внешней среды, прежде всего от России. При сжатии дотаций контракт станет ещё менее выгодным для граждан, а требования государства останутся прежними: лояльность.

Социальный контракт или дубинка

О.Л.: Часть экспертов считают метафору социального контракта вредной: звучит как добровольная сделка, а на деле — дубинки и страх.

Ф.Б.: Я понимаю аргумент, но не полностью согласен. Это не контракт в юридическом смысле. Это рамка для описания отношений общества и государства — даже если людей туда загоняют дубинками. В 2020 году мы в этом убедились. Отношения не исчезают — их форма меняется. Через 5 лет мы, вероятно, всё равно будем говорить «социальный контракт», но важно помнить: он недобровольный.

О.Л.: Рамка хорошо работала, пока были выборы: не устраивает — голосуешь иначе?

Ф.Б.: Конкурентных выборов не было с 1994 года. В 2010 году многие сомневались, «нас много или нет». В 2020 году стало понятно — нас очень много. Широкая волна продержалась пару месяцев: как только стало ясно, что риски перемен колоссальны, аполитичные и уязвимые слои (прежде всего госслужащие) отошли. Осталось «ядро протеста». Система устояла и ужесточилась: есть оформленная идеология и последовательное сужение пространства для любых стратегий, кроме лояльности.

Что могут предложить демократические силы

О.Л.: Можно ли наметить контуры альтернативного контракта от демократических сил?

Ф.Б.: Пока возможности ограничены: доступ к аудитории внутри минимален, от решений демсил многое не зависит. В 2020 году Бабарико делал важную вещь — говорил на заводах о будущем: если предприятие закроем, «мы вас не бросим», будет переобучение, поддержка. Альтернатива должна снижать риски перемен и давать конкретику: как будет устроен демпфер для бенефициаров нынешнего порядка — моногорода, монопредприятия. Без исследований «что болит сейчас» это останется фантазией.

О.Л.: Значит, на ближайшие годы — контракт «под дубинками»: меньше выгод, те же требования?

Ф.Б.: Да: меньше материальной отдачипри том же уровне требуемой лояльности. «Мир вместо справедливости» плюс минимальные возможности зарабатывать — вот базовые элементы. Чем меньше у людей способов «выхода», тем дольше это удерживается. Но пределы есть — их определят экономика и восприятие риска.